В незапамятные времена, когда Москва на фоне других русских городов считалась городом молодым, практически никакой аристократии в ней не наблюдалось. И неудивительно – вплоть до 1326 года, когда при князе Иване Даниловиче по прозвищу Калита (1283–1340) из Владимира в Москву была перенесена кафедра митрополита, она была так себе городком. Вначале довольно захудалым райцентром, да еще и сожженным во время татарского нашествия в 1237 году, потом – во время правления князя Даниила Александровича (1261–1303) – главным городом небольшого удельного княжества, и уж только рачительный Иван Калита сумел поднять авторитет Москвы до Великого княжества Московского.
После «стояния на Угре»
Но и тогда большого количества знати в Москве не было: князь, его семья, несколько ближних бояр – вот и все. Дворян еще к знати не относили, на службу к московским князьям знатные люди иных земель особо не стремились – ведь московские князья оставались золотоордынскими данниками. Да и бесконечные военные конфликты с Ордой, с Литвой и между русскими княжествами существенно уменьшали число мужчин в знатных семействах. Все изменилось при великом князе московском Иване III Васильевиче (1440–1505), задолго до своего внука Ивана IV (1530–1584) получившего прозвище Грозный.
В 1480 году, после знаменитого «стояния на реке Угре», когда войска хана Большой Орды Ахмата не решились напасть на армию Ивана III, закончилось трехсотлетнее чужеземное иго над Древней Русью. Ордынскую дань Иван III прекратил платить еще в 1472 году, когда женился на племяннице последнего византийского императора Софье Палеолог (1455–1503). Собирать под власть Москвы русские земли начал еще Иван Калита, наследники которого это дело успешно продолжили, но именно при Иване III Васильевиче, ставшем суверенным и грозным государем, мир вдруг увидел новую, обширную Московию, по своей площади и богатству превосходящую многие европейские страны. Тогда в столице и появились новый Кремль, Грановитая палата, великолепные храмы, в Москву потянулись на службу иноземные ремесленники, архитекторы, военных дел мастера.
Правители присоединенных земель становились, само собой, новой московской знатью. А также из ордынских и литовских земель в будущую Первопрестольную на службу к московскому великому князю приехали родовитые мужи, ставшие московскими боярами.
От правителей Ярославля произошли князья Курбские и Сицкие, от князей города Оболенска – князья Оболенские, Долгоруковы, Репнины, от суздальских князей – Шуйские, от князей Ростова Великого – князья Темкины, Лобановы, от черниговских князей – князья Волконские и т.д. Часто к фамилии присоединялось название города. Так, князья Ромодановские звались РомодановскиеСтародубские, по городу Стародубу, вотчине Ромодановских. Все эти княжеские роды шли от Рюрика, и потому его потомки считали себя чуть ли не ровней московским князьям, также Рюриковичам, что и приводило к множеству распрей. Уже Иван IV Васильевич Грозный, пытаясь поставить родовую знать на место «холопов царских», приказал к боярским фамилиям названия городов не писать. Так Ромодановские-Стародубские стали просто Ромодановскими.
Помимо Рюриковичей в Московском государстве к высшей знати относились потомки иных правящих родов – многочисленные Гедиминовичи, приехавшие из Литвы потомки великого князя литовского Гедимина (ок.1275–1341), стали князьями Голицыными, Куракиными, Хованскими, Трубецкими. Князья Урусовы и Юсуповы происходили от правителей Ногайской Орды.
Потомками ханов были князья Мещерские и Ширинские-Шихматовы. К московской знати относились и старые боярские роды, служившие московским князьям еще до Ивана III, – Шереметевы, Морозовы, Салтыковы, Пушкины, Годуновы, Бутурлины, Захарьины-Кошкины, Вельяминовы и т.д.
Росло количество и новой знати – служилой. Получить чин боярина было непросто: он полагался только представителям самых знатных родов, имевших особые заслуги. Количество бояр в Боярской думе было ограничено. При Иване III их было всего 19 человек. Существовал еще чин окольничего, который давал лично царь наиболее приближенным людям, которым не мог дать боярский чин. Иногда чин окольничего получали родственники царицы. Да-да, сам царь не мог дать боярский чин тем, кому недоставало мощной родословной и заслуг предков. Но думные дворяне и думные дьяки, казначеи, дворские ключники, сумевшие войти в ближний круг царя, благодаря бракам постепенно сливались с родовой знатью. Не всегда этот процесс нравился тем, кто вел свою родословную от Рюрика, Чингисхана и Гедимина.
Так, бежавший от Ивана Грозного боярский сын Тимофей Тетерин с обидой писал в письме: «Есть у великого князя новые верники, дьяки, которые его половиною кормят, а другую половину себе емлют, у которых дьяков отцы вашим отцам в холопстве не пригожалися, а ныне не токмо землей владеют, но и головами вашими торгуют». Упреки «боярского сына» в адрес царя были небезосновательны – Иван Грозный действительно всю свою жизнь пытался сломать хребет самоуправству аристократии, сделать из считавших себя чуть ли не суверенными князей послушных слуг трона.
Тем не менее число бояр, окольничих, думных дворян и думных дьяков росло – к началу опричнины (1565 год) Боярская дума состояла из 34 бояр и 9 окольничих. Чтобы среди сотен князей выбрать достойнейших в Боярскую думу, существовал обычай «местничества», учитывавший не только древность рода кандидата в Думу, но и заслуги его ближайших предков. Отменен этот обычай, как устаревший и тормозящий развитие страны, только в 1682 году, по приговору Земского собора при царе Федоре Алексеевиче (1661–1682).
«Не бывает и графов, и вольных господ…»
Быт московской знати допетровского времени отличался великолепием и… простотой, можно сказать, прямо-таки аскетизмом. С одной стороны, на дорогую одежду, меха, украшения денег не жалели, иностранцы просто поражались количеству и обилию драгоценностей русского двора. Даже после разорения Смутного времени (1598–1613), когда все сокровища царской казны были разграблены, города и села подверглись разгрому и грабежу, многие представители знатных родов погибли, буквально через несколько лет иностранные послы уже вновь писали о богатстве одежд царя и знати, о золотой и серебряной посуде, дорогих лошадях, богатстве царских и боярских пиров. А вот обстановка в домах знати была, по европейским меркам, скромной.
Вот что писал знаток древнего быта Михаил Иванович Пыляев (1842–1899) в книге «Старая Москва»: «Внутреннее расположение боярского дома старого времени, как и убранство горниц, было крайне неприхотливое; все стены, кроме капитальных, рубились деревянные, мебель – самая простая: широкие лавки по стенам, постланные у богатых азиатскими коврами, большой дубовый стол, такие же передвижные скамьи, поставец с посудою, кровать с пологом, наконец, выложенная затейливыми изразцами печь с лежанкою, топившаяся из сеней и развалисто выдвигавшаяся на первый план горницы; ни зеркала, ни картины не украшали горниц до половины XVII века; первые зеркала явились в Москве у боярина Артамона Сергеевича Матвеева в 1665 году… Картины гравированные и живописные явились тоже в тех же годах».
И еще пишет Пыляев: «Признаком довольства дома почиталось обилие пуховиков и подушек. Богатством дома также была и божница или киота с образами, в богатых окладах, с жемчугами и драгоценными каменьями.
В старину боярин любил щегольнуть богатством одежд: дорогие одежды означали первостепенных царских вельмож… Аристократ того времени отличался также множеством челядинцев в доме, также обилием кушаньев и богатством своего погреба, обильными ставленными крепкими медами. У богатого боярина дом всегда был полон бедных дворян-«знакомцев»; если такой боярин выезжал куда-нибудь в гости, то и знакомцы за ним следовали. Домашний штат имел еще сказочника, шута или дурака и затем непременно карлика, который прислуживал ему… К числу домочадцев богатого боярина принадлежал и священник домовой его церкви или, где ее не было, живший по договору, для пения в самом доме всех церковных служб, кроме обедни. Наконец, на дворе, в прихожих и лакейских всегда ютилось много странников, калек, юродивых и других людей, кормившихся от боярской трапезы».
Из этого набора признаков богатства и знатности привычка содержать «множество челядинцев и слуг», шутов, «дураков» и карликов и принимать юродивых и странников задержалась надолго, как минимум, на полтора века. Москва всегда была крепка традициями.
Одним из разрушителей традиций, подхвативший эстафету у погибшего во время стрелецкого бунта Артамона Матвеева, был князь Василий Васильевич Голицын (1643–1714), потомок Гедимина, правитель государства во время регентства царевны Софьи Алексеевны (1657–1704) при малолетних царях Петре и Иване (1666–1696). Пока Софья фактически занимала московский трон в 1682–1689 годах, князь Голицын имел титул «Царственныя большия печати и государственных великих посольских дел сберегатель, ближний боярин и наместник новгородский». Пыляев утверждает: «Кому обязана старая допетровская Москва украшением улиц, постройками и первыми мостовыми – это князю Василию Васильевичу Голицыну». Иностранцы величали князя «Великий Голицын» – князь был хорошо образован, свободно говорил на латыни, это при нем была открыта Славяно-Греко-Латинская академия, которой князь подарил обширную библиотеку. По инициативе Голицына были сооружены Каменный мост через Москву-реку, здание Посольского приказа в Кремле, палаты для присутственных мест.
Палаты Голицына на Охотном Ряду, между Тверской и Большой Дмитровкой, были снесены уже после Октябрьской революции. В свое время они поражали европейцев роскошью – смесью восточных и западных изысков, дорогих ковров и венецианских зеркал, картин европейских художников, часов, географических карт, книг и богатых восточных тканей. Реформы, затеянные Голицыным, должны были привести Московское царство в число просвещенных европейских монархий, однако у большинства представителей знати предложения Голицына не вызывали восторга. Кстати, в отмене местничества была его большая заслуга.
Тем не менее в Московском государстве знатные роды продолжали держаться за свою исключительность – ведь дать княжеский титул не мог даже царь. Князем мог называться только потомок удельных князей или иноземных правителей. Григорий Котошихин, чиновник Посольского приказа, бежавший в Швецию и оставивший подробные записки о России, писал: «Царь московский не может никого пожаловать вновь князем потому, что не обычай тому есть, и не повелось. Также не бывает и графов и вольных господ».
Из Москвы – в Петербург
С воцарением Петра I в положении московской аристократии многое изменилось – царь открыто показывал, что не собирается чтить родовитость и заслуги предков, предпочитая при возвышении «птенцов гнезда Петрова» опираться на личные таланты и заслуги человека, пусть даже происходящего из самых низов. В первом Сенате, созданном Петром, только треть сенаторов относились к старинной знати. Не церемонился Петр со старой знатью.
Мог запросто приказать всем лучшим жителям Москвы – царскому двору, боярам с семьями, чиновникам и наиболее состоятельным жителям столицы встречать его торжественно в Санкт-Петербурге по возвращении с театра военных действий. Это было в 1708 году, Петербург еще только строился, и надо думать, что вся эта орава привыкших к комфорту людей разместилась без всяких удобств и испытывала немалые лишения. Тем не менее с 1712 года царский двор переехал в Санкт-Петербург уже на постоянное место жительства, и многим московским аристократическим семьям пришлось в полной мере пережить тяготы переезда и устройства на новом месте, практически прямо на болоте, часто заливаемом наводнениями, куда и продовольствие подвозили с перебоями.
Вот что писал в своих мемуарах французский путешественник и по совместительству агент шведской короны Обри де ла Моттре (1674–1743), побывавший в Петербурге в 1726 году: «Петр I приказал многим боярам, которые, как он знал или слышал от князя Меншикова, были достаточно богаты, не только построить там кирпичные дома, но и приехать жить там со своими семьями в одном или нескольких домах, или чтобы по крайней мере некоторые из их женатых детей заселили дома своими семьями». Француз описал страдания вынужденных переселенцев, со слезами вспоминавших удобную жизнь в Москве и подмосковных усадьбах и сетовавших на нездоровый климат и страшную дороговизну Петербурга. Как свидетельствовал де ла Моттре, московские аристократы ненавидели новую столицу и желали нового потопа, чтобы проклятый город ушел под воду. В любимую Москву после 1712 года бывшие москвичи возвращались лишь иногда – на особые торжества по случаю военных побед или на коронацию императрицы Екатерины I (1684–1727) в 1724 году, которую, естественно, проводили в Кремле.
Обитая в Петербурге, придворные Петра I завидовали князю-кесарю Федору Юрьевичу Ромодановскому (1640–1717), который до самой смерти предпочитал жить в старой столице, управляя Преображенским приказом розыскных дел. Он проживал на Моховой улице в роскошном доме. Оттуда же князь-кесарь руководил и Тайной канцелярией в Петербурге. О его жестокости и пытках ходили легенды, но при этом Федор Юрьевич, потомок Рюрика в 23-м колене, слыл хлебосольным хозяином. В своем доме он соблюдал жесткий старинный этикет, которому подчинялся даже сам царь Петр. Удивительно, но приверженность Ромодановского в быту старым обычаям не рассорила с ним Петра – царь как будто закрывал глаза на старомодные наряды и старинные русские кушанья в доме Ромодановского. С другой стороны, вся служба князя-кесаря царю отличалась абсолютной преданностью – не раз оставлял Петр государство на Ромодановского, и ни разу Федор Юрьевич не подвел Петра Алексеевича. А ведь в те сложные времена, будучи прямым потомком Рюрика и имея уже чин князя-кесаря, можно было бы и о троне подумать…
Но единственный сын Федора Юрьевича, князь Иван Федорович Ромодановский, унаследовавший чин князя-кесаря и должность главы Преображенского приказа, а также ставший московским генерал-губернатором с 1719 года, прославился не политическими амбициями, а роскошными соколиными охотами в окрестностях Москвы. Он, как и отец, сохранял старинные обычаи в домашней обстановке, правда, жестокостью не отличался, при нем пытки в Преображенском приказе применялись редко. Дочь Ивана Федоровича, Екатерина Ивановна (1700–1791), вышла в 1720 году замуж за графа Михаила Гавриловича Головкина (1699–1754), сына канцлера Гавриила Ивановича Головкина (1660–1734), сподвижника Петра I, получившего от императора графский титул, которым с петровских времен русские самодержцы награждали своих подданных. Кстати, до этого Головкины были захудалым дворянским родом.
И так странно переплетались судьбы русской знати, что оказалась Екатерина Ивановна последней в роду Ромодановских. После дворцового переворота, приведшего на престол дочь Петра I Елизавету Петровну (1709–1761), Михаил Головкин был лишен состояния и сослан в Сибирь, куда за ним последовала и жена.
«Так мне ли быть аристократом?»
А в Петербурге тем временем формировалась уже новая российская аристократия, в которую вливались поднятые с низов, из мещанства, крестьянства и купечества, «птенцы гнезда Петрова», остзейские бароны с присоединенных земель в Прибалтике, приехавшие на службу к русскому двору иностранные дворяне, родственники Екатерины I – Скавронские и Гендриковы, да мало ли кто еще, попавший «в случай». Спустя много лет Александр Сергеевич Пушкин горько напишет:
Потомок славных бояр Пушкиных, ведущих свой род от дружинника князя Александра Невского (1221–1263), Александр Сергеевич точно отразил ощущения той части русской аристократии, которая после Петровских реформ почувствовала себя обделенной и даже отстраненной от вершения государственных судеб. Действительно, потомки древних родов беднели, разорялись, уступали в пронырливости «новым аристократам» и вынуждены были мириться с тем, что древний титул или род, не подкрепленный крупным состоянием, часто уже мало что значил. Иные Рюриковичи и Гедиминовичи порой вынуждены были служить в чинах совсем мелких, ради пропитания, или родниться с новой знатью и даже с купеческими родами.
Но Москва все-таки дождалась возвращения своей знати. Когда грозный Петр умер, уже его внук, Петр II (1715–1730), предпочитал жить в Первопрестольной и насильно в Петербурге никого не держал. А после разрешавшего дворянам не служить указа о вольности дворянской, который в свое недолгое царствование подмахнул Петр III (1728–1762), Москва вновь стала любимым городом родовой аристократии, с удовольствием вернувшейся в родные дома и усадьбы, многие из которых сохранились до наших дней в разном виде: где-то еще стоят палаты XV–XVIII веков, где-то – дворцы XIX века, от каких-то усадеб остались лишь парки или скверы, от иных – лишь названия улиц и переулков. Вот улица Волхонка – так ее назвали в XVIII веке по несохранившейся усадьбе князей Волконских. А на Покровке стоит дворец Апраксиных-Трубецких, построенный в 1766–1768 годах, как раз после указа о вольности дворянской.
В усадьбе Влахернское-Кузьминки, когда-то принадлежавшей Голицыным, сегодня работает Музей усадебной культуры. Станция метро «Кропоткинская» названа в честь князя Петра Алексеевича Кропоткина (1842–1921), знаменитого анархиста, и притом потомка Рюрика. На Знаменке, в родовом имении Лопухиных, работает Центр-музей Н. К. Рериха. Перечислять, что оставили нам представители старой московской знати, можно долго. Вернувшись в Москву в середине XVIII века, многие из них приложили старания к украшению родного города. Правда, новые веяния доходили и до Москвы, так что сетования Пушкина и здесь были бы к месту. Московская аристократия второй половины XVIII–XIX веков – удивительная картина смешения времен и нравов.
Тем не менее считается, что последние десятилетия XVIII века и вплоть до 1840-х годов – это период московской истории, названный «Москва дворянская», когда весь город жил «по-дворянски», строя свой быт по обычаям и нравам этого сословия. Но это уже совершенно отдельный рассказ…
Текст: Алиса Бецкая
Назад в раздел
